Неточные совпадения
Отроги хребта, сильно размытые и прорезанные горными ключами, казались сопками, разобщенными друг от друга. Дальше за ними
виднелся гребень водораздела; точно высокой
стеной окаймлял он истоки Такунчи. Природа словно хотела резко отграничить здесь прибрежный район от бассейна Имана. В том же месте, где соединялись 3 ручья, была небольшая полянка, и
на ней стояла маленькая фанзочка, крытая корьем и сухой травой.
На столе возле кровати стоял пустой штоф; а в головах, пришпиленные булавками к
стене,
виднелись два акварельных рисунка:
на одном, сколько можно было понять, был представлен толстый человек с гитарой в руках — вероятно, Недопюскин; другой изображал скачущего всадника…
На склоне неглубокого оврага, возле самого плетня,
виднелась пасека; узенькая тропинка вела к ней, извиваясь змейкой между сплошными
стенами бурьяна и крапивы, над которыми высились, бог ведает откуда занесенные, остроконечные стебли темно-зеленой конопли.
Запачканный диван стоял у
стены, время было за полдень, я чувствовал страшную усталость, бросился
на диван и уснул мертвым сном. Когда я проснулся,
на душе все улеглось и успокоилось. Я был измучен в последнее время неизвестностью об Огареве, теперь черед дошел и до меня, опасность не
виднелась издали, а обложилась вокруг, туча была над головой. Это первое гонение должно было нам служить рукоположением.
На третьей
стене предполагалась красного дерева дверь в библиотеку, для которой маэстро-архитектор изготовил было великолепнейший рисунок; но самой двери не появлялось и вместо ее висел запыленный полуприподнятый ковер, из-за которого
виднелось, что в соседней комнате стояли растворенные шкапы; тут и там размещены были неприбитые картины и эстампы, и лежали
на полу и
на столах книги.
Павел стал осматривать комнату Еспера Иваныча, которую, видимо, убирало чье-то утонченное внимание. По
стенам шли мягкие без дерева диваны, пол был покрыт пушистым теплым ковром; чтобы летнее солнце не жгло,
на окна были опущены огромные маркизы; кроме того, небольшая непритворенная дверь вела
на террасу и затем в сад, в котором
виднелось множество цветов и растений.
На углу — плотная кучка Иисус-Навинов стояла, влипши лбами в стекло
стены. Внутри
на ослепительно белом столе уже лежал один.
Виднелись из-под белого развернутые желтым углом босые подошвы, белые медики — нагнулись к изголовью, белая рука — протянула руке наполненный чем-то шприц.
На полу разостлан белый холст, а
стены гладко выструганы; горница разделена перегородкой, за которой
виднелась кровать с целою горой перин и подушек и по временам слышался шорох.
На выезде главной Никольской улицы, вслед за маленькими деревянными домиками, в окнах которых
виднелись иногда цветы и детские головки, вдруг показывался, неприятно поражая, огромный серый острог с своей высокой
стеной и железной крышей. Все в нем, по-видимому, обстояло благополучно: ружья караула были в козлах, и у пестрой будки стоял посиневший от холода солдат. Наступили сумерки. По всему зданию то тут, то там замелькали огоньки.
По одной из
стен ее в алькове
виднелась большая кровать под штофным пологом, собранным вверху в большое золотое кольцо, и кольцо это держал не амур, не гений какой-нибудь, а летящий ангел с смертоносным мечом в руке, как бы затем, чтобы почиющему
на этом ложе каждоминутно напоминать о смерти.
Далее
на стене, противуположной алькову, над огромной рабочей конторкой, заваленной приходо-расходными книгами, счетами, мешочками с образцами семян ржи, ячменя, овса, планами
на земли, фасадами
на постройки, висел отлично гравированный портрет как бы рыцаря в шапочке и в мантии, из-под которой
виднелись стальные латы, а внизу под портретом подпись: «Eques a victoria» [«Всадник-победитель» (лат.).], под которою, вероятно, рукою уж самого хозяина было прибавлено: «Фердинанд герцог Брауншвейг-Люнебургский, великий мастер всех соединенных лож».
Фаэтон между тем быстро подкатил к бульвару Чистые Пруды, и Егор Егорыч крикнул кучеру: «Поезжай по левой стороне!», а велев свернуть близ почтамта в переулок и остановиться у небольшой церкви Феодора Стратилата, он предложил Сусанне выйти из экипажа, причем самым почтительнейшим образом высадил ее и попросил следовать за собой внутрь двора, где и находился храм Архангела Гавриила, который действительно своими колоннами, выступами, вазами, стоявшими у подножия верхнего яруса, напоминал скорее башню, чем православную церковь, —
на куполе его, впрочем, высился крест; наружные
стены храма были покрыты лепными изображениями с таковыми же лепными надписями
на славянском языке: с западной стороны, например, под щитом, изображающим благовещение, значилось: «Дом мой — дом молитвы»; над дверями храма вокруг спасителева венца
виднелось: «Аз есмь путь и истина и живот»; около дверей, ведущих в храм, шли надписи: «Господи, возлюблю благолепие дому твоего и место селения славы твоея».
Около
стен залы сидели нетанцующие дамы с открытыми шеями и разряженные, насколько только хватило у каждой денег и вкусу, а также стояло множество мужчин, между коими
виднелись чиновники в вицмундирах, дворяне в своих отставных военных мундирах, а другие просто в черных фраках и белых галстуках и, наконец, купцы в длиннополых, чуть не до земли, сюртуках и все почти с огромными, неуклюжими медалями
на кавалерских лентах.
Во всей этой иронии его была некоторая доля правды: самый дом представлял почти развалину;
на его крыше и
стенах краска слупилась и слезла; во многих окнах
виднелись разбитые и лопнувшие стекла; паркет внутри дома покосился и растрескался; в некоторых комнатах существовала жара невыносимая, а в других — холод непомерный.
В единственной чистой комнате дома, которая служила приемною, царствовала какая-то унылая нагота; по
стенам было расставлено с дюжину крашеных стульев, обитых волосяной материей, местами значительно продранной, и стоял такой же диван с выпяченной спинкой, словно грудь у генерала дореформенной школы; в одном из простенков
виднелся простой стол, покрытый загаженным сукном,
на котором лежали исповедные книги прихода, и из-за них выглядывала чернильница с воткнутым в нее пером; в восточном углу висел киот с родительским благословением и с зажженною лампадкой; под ним стояли два сундука с матушкиным приданым, покрытые серым, выцветшим сукном.
И еще темнее казалось везде оттого, что Передонов стоял в пространстве, освещенном лампою в гостиной, свет от которой двумя полосами ложился
на двор, расширяясь к соседскому забору, за которым
виднелись темные бревенчатые
стены.
Прелестный вид, представившийся глазам его, был общий, губернский, форменный: плохо выкрашенная каланча, с подвижным полицейским солдатом наверху, первая бросилась в глаза; собор древней постройки
виднелся из-за длинного и, разумеется, желтого здания присутственных мест, воздвигнутого в известном штиле; потом две-три приходские церкви, из которых каждая представляла две-три эпохи архитектуры: древние византийские
стены украшались греческим порталом, или готическими окнами, или тем и другим вместе; потом дом губернатора с сенями, украшенными жандармом и двумя-тремя просителями из бородачей; наконец, обывательские дома, совершенно те же, как во всех наших городах, с чахоточными колоннами, прилепленными к самой
стене, с мезонином, не обитаемым зимою от итальянского окна во всю
стену, с флигелем, закопченным, в котором помещается дворня, с конюшней, в которой хранятся лошади; дома эти, как водится, были куплены вежливыми кавалерами
на дамские имена; немного наискось тянулся гостиный двор, белый снаружи, темный внутри, вечно сырой и холодный; в нем можно было все найти — коленкоры, кисеи, пиконеты, — все, кроме того, что нужно купить.
Уже нагорный берег делился темно-синею
стеною на чистом, ясном небе; темный, постепенно понижающийся хребет берега перерезывался еще кой-где в отдалении светло-лиловыми, золотистыми промежутками: то
виднелись бока долин, затопленных косыми лучами солнца, скрывавшегося за горою.
Она была очень длинная; потолок ее был украшен резным деревом; по одной из длинных
стен ее стоял огромный буфет из буйволовой кожи, с тончайшею и изящнейшею резною живописью; весь верхний ярус этого буфета был уставлен фамильными кубками, вазами и бокалами князей Григоровых; прямо против входа
виднелся, с огромным зеркалом, каррарского мрамора […каррарский мрамор — белый мрамор, добываемый
на западном склоне Апеннинских гор.] камин, а
на противоположной ему
стене были расставлены
на малиновой бархатной доске, идущей от пола до потолка, японские и севрские блюда; мебель была средневековая, тяжелая, глубокая, с мягкими подушками; посредине небольшого, накрытого
на несколько приборов, стола красовалось серебряное плато, изображающее, должно быть, одного из мифических князей Григоровых, убивающего татарина; по бокам этого плато возвышались два чуть ли не золотые канделябра с целым десятком свечей; кроме этого столовую освещали огромная люстра и несколько бра по
стенам.
Было часов десять утра; легкая рябь чешуей вспыхивала
на блестящей поверхности пруда и быстро исчезала, и в воде снова целиком отражалось высокое, бледно-голубое небо с разбросанными по нему грядами перистых облачков; в глубине пруда
виднелась зеленая
стена леса, несколько пашен и небольшой пароход, который с величайшим трудом тащил
на буксире три барки, нагруженные дровами.
У одной
стены стояло очень ветхое крошечное фортепьяно, возле столь же древнего комода с дырами вместо замков; между окнами
виднелось темное зеркальце;
на перегородке висел старый, почти весь облупившийся портрет напудренной женщины в роброне и с черной ленточкой
на тонкой шее.
В комнате, где я поселился, мебель самая обыкновенная, домодельщина; однако я оставил в углу узкий и длинный шкаф с полочками,
на которых сквозь пыль едва
виднеется разная старозаветная дутая посуда из зеленого и синего стекла; а
на стене я приказал повесить, помнишь, тот женский портрет, в черной раме, который ты называл портретом Манон Леско.
Малорусская хатка стояла пустая, с белыми обмерзшими окнами. За нею
виднелась небольшая юрта с наклонными
стенами, казавшаяся кучей снега. Летом я не обратил
на нее внимания. Теперь в ее окнах переливался огонь, а из трубы высоко и прямо подымался белый столб дыма, игравший своими бледными переливами в лучах месяца.
По обе стороны дороги кучки елей и лиственниц взбегали кверху оживленной кудрявой зеленью.
На гребне холма они сдвинулись гуще, стали
стеной тайги, но
на склоне меж дерев и ветвей
виднелась даль, расстилавшаяся лугами, сверкавшая кое-где полоской речной глади, затянутая туманами в низинах и болотах…
Вдоль другой
стены виднелись на небольшом расстоянии друг от друга двери «одиночек».
Во мраке смутно представлялись те же неясные предметы: в некотором отдалении черная
стена, такие же движущиеся пятна; подле самого меня круп белой лошади, которая, помахивая хвостом, широко раздвигала задними ногами; спина в белой черкеске,
на которой покачивалась винтовка в черном чехле и
виднелась белая головка пистолета в шитом кобуре; огонек папиросы, освещающий русые усы, бобровый воротник и руку в замшевой перчатке.
Диван стоял иначе, чем накануне: ближе к
стене; а
на столе,
на китайском подносе,
виднелся толстобрюхий пестрый кофейник, рядом с граненою сахарницей и двумя голубенькими фарфоровыми чашечками.
А
на озере Светлом Яре, тихим летним вечером,
виднеются отраженные в воде
стены, церкви, монастыри, терема княженецкие, хоромы боярские, дворы посадских людей.
Направо от слободы, по течению, берег подымался горой, и
на нем сверкали стеклами и белыми
стенами городские постройки, и
виднелась темная полоса столпившегося
на берегу народа.
Шумит, бежит пароход, то и дело меняются виды: высятся крутые горы, то покрытые темно-зеленым орешником, то обнаженные и прорезанные глубокими и далеко уходящими врáгами. Река извивается, и с каждым изгибом ее горы то подходят к воде и стоят над ней красно-бурыми
стенами, то удаляются от реки, и от их подошвы широко и привольно раскидываются ярко-зеленые сочные покосы поемных лугов. Там и сям
на венце гор чернеют ряды высоких бревенчатых изб, белеют сельские церкви,
виднеются помещичьи усадьбы.
Малиновые переливы вечерней зари, сливаясь с ясным темно-синим небосклоном, с каждой минутой темнели. Ярко сверкают в высоте поднебесной звезды, и дрожат они
на плесу, отражаясь в тихой воде; почернел нагорный берег,
стеной поднимаясь над водою; ярчей разгорелись костры коноводов и пламенные столбы из труб стального завода, а вдали
виднеется ярманка, вся залитая огнями. То и дело над нею вспыхивает то белое, то алое, то зеленое зарево потешных огней, что жгут
на лугах, где гулянья устроены.
Взгляд его упал
на синеющий вблизи плес реки, далее —
на темную
стену заказника и повернул вправо и назад, к нагорному берегу, где за полверсты
виднелись парк и усадьба.
Зальце в три окна служило и спальней, и рабочей комнатой сыну: облезлый ломберный стол с книгами, клеенчатый убогий диван, где он и спал, картинки
на стенах и два-три горшка с цветами, — все очень бедное и старенькое. Краска пола облупилась. Окурки папирос
виднелись повсюду. Окна были заперты. Пахло жилой комнатой больного.
Палтусов дал карточку. Старик пошел медленной походкой. Галерея стояла нетопленой. В глубине ее,
на площадке, куда вели пять ступеней,
виднелся камин с зеркалом и боковая
стена, расписанная деревьями и цветами.
Не грустью, не печалью веяло со
стен запустелого жилища былой роскоши и чудовищного своенравия: будто с насмешкой и сожалением смотрели эти напудренные пастухи и пастушки, что
виднелись на обветшалых дырявых гобеленах, а в портретной галерее потемневшие лики людей старых годов спесиво и презрительно глядели из потускневших резных рам…
В одной из отдаленных горниц обширных хором князя Василия Прозоровского, сравнительно небольшой, но все же просторной и светлой, с бревенчатыми дубовыми, как и во всех остальных,
стенами, за простым деревянным столом и
на таком же табурете сидел молодой человек лет восемнадцати. Два широких окна горницы выходили в обширный, запушенный снегом сад, сквозь оголенные, покрытые инеем деревья которого
виднелась узкая лента замерзшей Москвы-реки, а за ней скученные постройки тогдашнего Замоскворечья.
Снова берет он княжну за руку белую, снова ведет далее свою лапушку, и чудная полянка близится. Не одна трава зеленая и цветы лазоревые
на ней
виднеются, поднимается вдали белая высокая
стена, а за нею блестят золотые кресты церквей Божиих.
Князь Андрей в этот ясный, августовский вечер 25-го числа, лежал, облокотившись
на руку в разломанном сарае деревни Князькова,
на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной
стены он смотрел
на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями,
на пашню с разбитыми
на ней копнами овса и
на кустарник, по которому
виднелись дымы костров — солдатских кухонь.